Хроники времен Сервантеса - Страница 55

* * *

Сервантес сидел на своем любимом месте в тени старого кипариса у крепостной стены. На море была легкая зыбь, и сверкающее в безоблачном небе солнце уже начало уходить к линии горизонта. Рядом с ним пристроился на старом ящике дон Бертран и курил кальян. Здесь, в Алжире, он пристрастился к этому занятию.

— Я вчера искал вас, дон Бертран, — сказал Сервантес. — Хотел почитать вам кое-что, но вы, вероятно, были у своей мулатки. Той самой, у которой не зад, а откровение.

— А что здесь еще делать, как не заниматься любовью? — смущенно усмехнулся дон Бертран. — Любовь — ведь это единственное в природе, где нет предела ничему, даже силе воображения. И знаете, что я думаю, дон Мигель? Никакое заключение не может превратить человека в раба, если он внутренне свободен и способен любить. Вас же я, признаюсь, не всегда понимаю. Здесь так много женщин, а вы не обращаете на них внимания, словно у вас сердце из камня.

— Это продажные женщины, дон Бертран. Меня они не интересуют.

— Все женщины продажны, дон Мигель. Я, например, не вижу разницы между ласками блудницы и светской красавицы.

— Значит, вы считаете, что прекрасных дам, тех, чьи взоры непреклонны, не существует?

— Я этого не говорил. Каждая женщина может стать и блудницей, и прекрасной дамой. Это уж как получится. А вообще-то жизнь — дар настолько щедрый, что полностью искупает все горечи, которые она нам преподносит. Что вы об этом думаете, дон Мигель?

— Я жизнь люблю, хоть это и глупое чувство, — усмехнулся Сервантес. — Разве не глупо упрямо желать и дальше волочить ту ношу, которую так хочется сбросить с плеч? Но по жизни нужно проходить, как по канату, натянутому между двумя пропастями: осторожно и стремительно.

Сервантес замолчал, глядя на море, где багровый диск уже начал погружаться в воду. Дон Бертран хлопотал над своим кальяном.

— Ваше отношение к женщинам, дон Бертран, не отражает благородства вашей души и недостойно вас, — прервал молчание Сервантес. — Рыцарь без прекрасной дамы — это не рыцарь. Женщины олицетворяют красоту жизни, без которой немыслимо искусство. И знаете, за что я больше всего ненавижу ислам? За то, что он превратил женщин в рабынь. Ведь рабыня может родить только раба. Вот почему для меня ислам — это религия рабов.

— Тут я с вами согласен, дон Мигель. В нашей вере определено, что должно принадлежать Богу, а что кесарю. У нас существует граница между светским и духовным. А ислам вмешивается во все сферы жизни. Если победит ислам, то всему конец. И вашей любимой поэзии тоже. Повсюду воцарится такая скука, что человечество умрет от отвращения к самому себе.

— Мы, христиане, хотим постичь истину, а мусульмане довольствуются тем, что она существует, — сказал Сервантес. — Их вера основана на слепом послушании. Но разве наша святая церковь не требует от нас того же?

— Оставим эту тему, дон Мигель, а то сами не заметим, как превратимся в еретиков, — засмеялся дон Бертран. — Давайте лучше помечтаем. Что вы будете делать, когда вернетесь в Испанию?

— А вы?

— Я женюсь на родовитой и богатой сеньоре, у меня будет куча детей. Буду жить в свое удовольствие и много путешествовать. А эти войны меня уже так достали, что я никогда больше не обнажу меча, клянусь Пресвятой Девой. А вы, дон Мигель, чего будете добиваться? Что вами движет? Желание славы? Тщеславие?

— То, о чем выговорите, — тщеславие, слава, — это все следствие неуверенности в себе. Я всего лишь поэт, то есть человек, страдающий от хронической неудовлетворенности, наделенный слишком пылким воображением, чтобы довольствоваться тем, что у него есть. Я знаю, что существует цель, к которой всегда буду стремиться, но не знаю, что она из себя представляет. Полоса моих неудач была и будет шире моей жизни. Ведь поэт — это существо, чья ось пересекается с осью мироздания под углом к осям других людей. Поэтому он видит и чувствует то, что от других сокрыто. Ему не прощают, что он не такой человек, как все, а значит, обрекают на одиночество. А ведь он надеется преодолеть собственные комплексы, обрести себя и начать жить, как все нормальные люди. Вот только надежде этой никогда не осуществиться.

— Боже, какую мрачную картину вы нарисовали, дон Мигель. А я-то думал, что поэтический дар — это от Бога. Но если все так, как вы говорите, то лучше уж быть сапожником, чем поэтом.

— Я тоже так думаю, — сказал Сервантес.

* * *

В двенадцати днях пути от Алжира находился принадлежавший Испании город Оран. Кратчайшая дорога туда лежала вдоль морского побережья и тщательно охранялась. В Оран нужно было пробираться извилистыми обходными тропами, то отклоняясь глубоко к югу, то возвращаясь к берегу и опять отклоняясь. Лишь таким образом можно было недели за три добраться до Орана. Правда, еще ни одному смельчаку не удалось преодолеть этот путь, где монотонный ландшафт пустыни сменялся труднопроходимыми горными ущельями, а вокруг хозяйничали разбойничьи шайки.

Сервантес разработал план, как попасть в Оран. «Там, — говорил он товарищам по несчастью, — мы расскажем о мучениях наших единоверцев здесь, в Алжире, и вернемся сюда вместе с испанскими солдатами, чтобы освободить их всех».

Разумеется, задуманное предприятие было смертельно опасным. Вот уже сорок лет в Алжире регулярно происходили возмущения христианских рабов, считавших, что лучше умереть свободными людьми, чем жить в неволе. Мучительная смерть стала уделом многих из них. Их имена составили целый мартиролог, который Сервантес знал наизусть.