Дверь камеры оставалась открытой, но когда Сервантес решил выйти во двор, чтобы глотнуть свежего воздуха, ему преградили путь скрещенными алебардами. За право выхода надо было платить. Хуже всего, что за право умыться тоже надо было платить. Лишенный такой возможности Сервантес чувствовал себя ужасно. К тому же его донимали клопы, которых тут было великое множество.
К нему подсел коренастый человек с длинными обезьяньими руками, свидетельствовавшими о недюжинной силе.
— Сальвадоре, — представился он. — Со вчерашнего дня я раб Его Величества. — Это означало, что вчера этот человек был приговорен к каторжным работам на галерах. — А ты почему здесь?
— За долги.
— Дело житейское, — усмехнулся новый знакомый. — Я-то по крайней мере шестерых порешил. Будет, что вспомнить. А тебе не обидно, что загремел за такой пустяк в твоем-то возрасте?
— Обидно.
— А что у тебя с рукой?
— Лепанто, — неохотно произнес Сервантес.
Ему уже давно надоело рассказывать про Лепанто. Сальвадоре сразу проникся уважением к старому воину.
— Если кто тебя обидит — скажи мне.
— Я и сам могу за себя постоять, — ответил Сервантес.
Трое суток провел он в обществе клопов и всякого сброда, а на четвертые в дверях возник улыбающийся Гвидо. В руках он держал сумку с бутылками.
— Ну, как ты, Мигель?
Сервантес пожал плечами.
— Измеряю глубину лужи, в которую попал. Здесь, в этом болоте, ядовитые испарения столь утонченные, что изучить их можно лишь самому отравившись.
— Новости не очень хорошие, Мигель, — сказал Гвидо. — Дело твое приняло дурной оборот. Некий доктор Ле Пас — член совета инквизиции, курирующий интендантское ведомство, постановил, что ты должен в казну две тысячи талеров, потому что все твои долговые расписки странным образом исчезли. Это злонамеренный и бессмысленный абсурд. Я уже подал жалобу.
— Вонючий, — сказал Сервантес. — Этот мерзавец нашел все же способ со мной рассчитаться.
— Что еще за вонючий?
— Неважно. Две тысячи талеров! Это значит, что мне отсюда никогда не выбраться.
— Да ладно, Мигель. Все не так мрачно, как кажется. Что-нибудь да придумаем. А пока пошли.
Гвидо встал и жестом предложил Мигелю следовать за ним. Мигель повиновался, ни о чем не спрашивая. Гвидо провел его мимо золотых ворот на винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж. Они очутились в небольшой светлой комнате, где были стол, аккуратно застеленная кровать и туалет с душем.
— Помещение и еда оплачены на два месяца вперед, Мигель. Но ты тут столько не пробудешь. Я найду способ вытащить тебя.
— Боже мой, здесь есть вода, и я могу наконец смыть с себя всю мерзость. Как мало, оказывается, нужно человеку для счастья, — сказал Сервантес.
— Я вижу, ты стал мудрее за эти три дня, — усмехнулся Гвидо, наполняя вином стаканы.
— Пожалуй, да, потому что чувствую себя сегодня не таким умным, как мне казалось трое суток назад, — сказал Сервантес.
Гвидо ушел, и Сервантес остался один. В первый раз за эти трое суток. Только теперь он почувствовал, какое это благо — одиночество и как он в нем нуждается. Заботливый Гвидо снабдил его чернилами и бумагой:
— Напиши смешной и захватывающий роман, Мигель, — сказал он уходя. — У тебя получится.
Сервантес тоже чувствовал, что получится. Напряжение, в котором он жил годами, вот-вот вызовет вспышку творческой активности. Накопленная энергия души найдет выход, как находит его кипящая вода, взрывающая стенки парового котла. Период безысходного отчаяния, творческого бессилия, унылого и томительного ожидания закончится здесь и сейчас. Он зашел в туалет освежить лицо, отразившееся в маленьком зеркале. Всмотрелся в свои черты, словно видел их впервые. На него глядел пожилой, измученный житейскими невзгодами человек. Лицо избороздили вялые складки, придавшие ему одутловатый вид. Усы, приобретшие серебристый оттенок, печально свисали вдоль основательно побелевшей бороды. Рот с зубами, сидящими не очень густо, потому что их осталось всего шесть. Лишь глаза сохранили горделивое и упрямое выражение. Ему пошел шестой десяток, а он все еще не сумел реализовать себя.
Но теперь настал его час. Он уже знает, как пользоваться чарующим задором мысли в сложной и увлекательной игре вдохновения. Его духовность, пропитанная соками уникального жизненного опыта, приправленная острой чувственностью и солью едкой иронии, созревшая под солнцем многих небес, станет катализатором готовой вырваться на свободу творческой энергии.
Итак, кто будет героем его книги? В какой-то степени он сам в облике крепкого костлявого старика, свихнувшегося на чтении рыцарских романов и решившего возродить в Испании золотой век рыцарства. По характеру своему и мировосприятию его герой будет истинным рыцарем, ценящим звание идальго превыше всего. Он, как и сам Сервантес, будет считать изобретение пороха делом низким и подлым, ведь после этого личное мужество и доблесть воина на поле брани утратили прежнее значение.
Разве не прекрасна идея отправить такого героя странствовать по свету для совершения рыцарских подвигов в эпоху, когда и о рыцарях, и о подвигах уже и думать забыли? Какими горестными приключениями будет отмечен каждый его шаг, как нелепо и гордо будет выглядеть он на своей тощей кляче, проезжая по бедным полям Манчи, где трудятся бедные крестьяне. Его герой будет непрестанно вступать в бой за справедливость, но этому трогательному сумасброду достанутся лишь колотушки, как доставались они самому Сервантесу. Разве не таким Рыцарем печального образа всю жизнь был он сам?